 <<< Ранее Далее>>> 21 ноября 2014 г. НА ПОДХВАТЕ В райбольнице, где Татьяна работала медсестрой, все только и говорили о том, что раз уж в городе на главных зданиях вместо российских стали появляться донецкие флаги, то, в отличие от Крыма, Донбасс без войны в Россию не возвратится. И дома Татьяна у своего сына Славика выпытывала: – А что там у вас на работе говорят? – Мам, не сходи с ума, – отвечал ей Славик неохотно, хотя сам пристывал к телевизору, когда сообщались новости из Москвы или Киева. На всякий случай строго-настрого приказала она Славику, чтоб по пути из поликлиники, где он работал ренгенологом, нигде не задерживался. – Иначе я буду переживать… Но Славик всё свободное время и раньше, и теперь просиживал за компьютером в своей постной комнатке, где кроме бордового дивана, столика, стульчика, узкого платяного шкафа и цветастой вазы на шкафу, к двадцатипятилетию от поликлиники ему подаренной, ничего и не было. До недавнего времени ютился здесь в белом пластмассовом стаканчике еще и кактусик, но – усох и был выброшен в мусорное ведро. – Мне запретил поливать, мол, заливаю я, а сам его уморил, – жаловалась Татьяна своей сестре Людмиле, когда та заходила к ним. Потому что ни на что не жаловаться уже не могла. Людмила же, привыкшая её, безмужнюю, всегда и во всем наставлять, переводила разговор на другое: – А вот у меня, в отличие от тебя, голова болит не о том. Да Славику твоему уже под тридцать! И, значит, кактус его должен был усохнуть по девке какой-нибудь, а не по другим причинам. Слу-у-ушай, а не ренген ли влияет на него, а? Ну, вот скажи, почему ты не хочешь, чтобы Славик халат свой белый выкинул и пошел к моему Сашку в фирму работать? Зарплата была бы – не сравнить! Ну, мать ты ему или не мать? А Татьяне от таких её разговоров становилось обидно. Не потому, что у Славика, всё-таки выученного ею, простою медсестрой, на врача-ренгенолога, теперь зарплата была не как у шофера какого-нибудь, а потому что и сам Славик сказал ей однажды: "Мам, если я кому-то завидую, то только сиротам… Ну, дай ты мне своим умом пожить!" Но и страдала Татьяна, когда иногда издали видела, как её Славик, почти двухметровый, сунув по два своих пальца, потому что больше не помещалось, в карманы тесных джинсов и, растопырив локти, как пойманная за жабры щука, глядел на хлопцев, сплошь вроде бы более мелких, но бойких и в камуфляжах своих да с автоматами – будто железных. И словно не предупреждала, а скрытно утешала его: – Ты не вздумай к этим воякам даже и близко подходить… А то потом на тебя покажут, ты ж и самый виноватый окажешься… А вскоре и стрельба началась уже ежедневная. И Славик с работы приходил всё позже, и за ужином с обычной своей неохотой рассказывал: – Даже и к нам в поликлинику сегодня с улицы притаскивали раненых… Так что я чуть ли не за хирурга... Ну, резать, конечно, не резал, а легко раненых обрабатывал… Один хлопчик годиков двух, не больше… Мать его, как кролика, на коленях своих держала в коридоре, а я бинты накладывал… Но не сильно его задело… Так, легонечко… И ковырялся вилкою в тарелке, на котлету не глядя. А она ему даже и рассказывать не стала про то, как накануне в скверике увидела в траве чью-то руку вместе новеньким, от блузки женской, рукавом – оторванную и, видимо, при эвакуации трупа не найденную. Бывало, что кто-то попадался ей на глаза распластанным на тротуаре и она, как медсестра весь обморочный, но живой люд суровейше утешала: "Счас пульс пощупаю, мож, он живой!", бывало, кровища на асфальте попадалась свежая, а бывало, уже бурая, без дождей ссохшаяся, так что быстро стала Татьяна привычной ко многому, но – руку эту в траве увидела, и в глазах, даже у нее, у медсестры со стажем, помутнело. Потом же начали бомбить, не переставая, и из самолетов, и из "градов", и мутность в голове у неё не проходила уже от треска и грохота, от ядовитого запаха гари, от вида людей на улицах, которые в каждой тихой прорехе, вдруг образовавшейся между грохотами, на улицу выходили, как лунатики. Так что с ума бы сошла Татьяна, если б в её райбольнице свободных рук хватало, если б не приходилось на работе, где-нибудь на кушеточке, в сон проваливаться, если б Славик сам не пробивался к ней по мобильнику по нескольку раз в сутки. К концу июля бомбежки поутихли и не надо было ей, от страха сухую слюну глотая, для передыха задерживаться в полуподвальном, с серым кафелем, этаже, куда беспрестанно продолжали въезжать машины теперь уже с ранеными карателями. Эти раненные солдаты, только что тут её бомбившие, а теперь либо глядящие на нее глазами мерклыми, будто совсем уж неохочими к жизни, либо переполошено допытывающиеся про свои раны, почему-то ничего, кроме жалости, у нее не вызывали.
И вроде бы как вскоре на улицах меньше стали зверствовать не только подвыпившие военные, а даже вечно надсадные бандеровцы. Вроде бы и хирург Володя Рубан, когда-то всех звавший голосовать на референдуме, уже стал надеяться, что никто не кинет на него донос в урну, выставленную киевской властью у самого входа в поликлинику. Вроде бы как уже стал и Славик звонить своей матери пореже. Вроде как опять он стал трудиться лишь в своем рентген-кабинете, и тот же Володя Рубан опять к нему в конце работы стал заходить, чтобы не в одиночестве, а на виду у коллеги и под какой-нибудь, может быть, разговор хлебнуть коньяка из своей миниатюрной, эдак граммов в сто, не более, фляжечки. И в этот день он к Славику зашел, но обнаружил, что фляга уже пуста и, погрустнев, со своею обычной кривою усмешечкой сказал: – Ладно, Славочка, к тебе зайти, все равно, что в безмолвие погрузиться… Но если хочешь, можем где-нибудь посидеть… – Я домой хочу… – сознался Славик. – А я хочу наконец-то нажраться вусмерть, – сознался и Володя. И, по своему обыкновению, ушел, как канул. Славик положил в мятый целофановый пакет свой огромный халатище, чтобы мать постирала, и, уже уходя, привычно погасил свет. Но когда руку еще не успел убрать от выключателя, вбежала к нему старуха-окулистка Любовь Сергеевна, вся накаленная, будто её кто из духовки только что выхватил. – Славик… Славичек… ты как хочешь… я на всякий случай… потому как из мужчин ты тут только один не ушел… я кинулась было к Рубану, а его уже нет… – с жаркой яростью тараторила она. – Но там этот явный "сектор"… Из этих сумасшедших… Я ему говорю… Говорю, что здесь поликлиника, а он… Даже ни единого слова не я могу повторить за этим выродком… – Любовь Сергеевна, вы говорите, а я ничего понять не могу, – нетерпеливо обратился Славик с высоты своего роста к толстенькой, но низенькой, будто приплюснутой, окулистке. – Что произошло?.. – А то произошло, что опять они пришли, все тут у нас перерыли, как наркоманы… Даже того медного шахтера, который уже тридцать лет у лора нашего на столе простоял, один из этих бандитов себе в карман засунул… А один с Викой остался, и как я ни кричала там на втором этаже, и как дура-Вика ни противилась, этот, из ихнего полоумного "сектора", силою затащил её в кабинет главврача! – выпалила Любовь Сергеевна с неожиданной ненавистью уже и к Славику, словно и он был причастен к творящемуся сейчас преступлению против Вики, умудрявшейся быть самою голоногой даже в своем обыкновенном медицинском халате. – Но свой кабинет главврач всегда за собой закрывает на ключ… – Или ты не знаешь, что теперь они во всех кабинетах шныряют с проверкою? Им же закон не писан! – Довытрещалась эта Галина… – сказал было Славик недовольно, но на виду у Любови Сергеевны, у которой один глаз от волнения был вроде как зажмурен, а другой вытаращенным, он поскучнел, неуверенно предложил: – Ладно, я кабинет закрыть должен, так что давайте выйдем… И, заново погасив свет, он два раза повернул ключ в скважине, подергал еще и за дверную ручку, чтобы убедиться, что дверь заперта. А потом, на неостывшую Любовь Сергеевну не решившись взглянуть, он просунул свой с мелкою бирочкой ключ в карман, два пальца другой руки, на которых висела целлофановая сумка с легеньким халатом, просунул в другой карман и, как призрак, испытывающий отвращение ко всем пока еще живым, нехотя пошагал к лестнице, ведущей на второй этаж к кабинету главврача. В коридоре на втором этаже было уже пусто. Словно пользуясь безлюдьем, не шумела, а отчаянно мигала и грохотала с потолка испорченная стеклянная трубка лампы дневного света. Но – тем отчётливее был слышен и неестественно спокойный голос Вики: "Да ты или сдурел? Да я тебя так сейчас огрею, что все твои лычки с тебя послетают. Отстань же, придурок! Ну, я кому сказала?.." А потом, уже приостановившись у белой, как и весь коридор, двери главврача, Славик услышал: "Ах ты ж, сучка колорадская!.." И далее был такой истошный вопль Вики, что Славик и не понял, как оказался в кабинете, и как получилось, что он уже лежит, и на онемевших и посолоневших губах его появился еще и неприятный привкус, словно лизнул он шнурованный ботинок плотного, в темной экипировке, и полоумно оглядывающегося на него мужчины лет сорока. А на полу лежала еще и Вика с её огромными ногами, неестественно поджатыми к животу, замурзанными тушью глазами и вроде как с распухшей губой. – А теперь пошел вон!!! – приказал Славику этот явно полоумный мужчина и подхватил со стола маслянисто посверкивающий автомат. Славик послушно поднялся, вытер кулаком губы, дико глянул в такое же, как у него самого, дикое от ужаса лицо Вики, нащупал было дверную ручку, но не открыл дверь, а, наоборот, плотно прикрыл. И со своими локтями, похожими на жабры пойманной щуки, вдруг шагнул к полоумному мужчине, автомат у него одною рукою выдернул, под локоть другой своей огромной ручищи поймал его верткую шею, сдавил, а Вике не своим голосом крикнул: – Дура, беги ж! Но она спрятала лицо в колени и не шевелилась. – Ну, что, не остыл еще? – не зная, что дальше делать, спросил Славик у полоумного, помогая локтю левой руки рукою правой. Все дело в том, что в жизни своей никогда он не дрался, но со школьных лет наловчился вот так каждого драчуна за шею стискивать и ждать, когда тот сам пощады попросит. – Ты не жилец..! Ты с этой секунды мертвый!!! – выборматывал полоумный, но и пошевелиться в Славиковых тисках не мог. – И сколько ж я его буду держать?! – чуть ли не жалобно крикнул Вике Славик, когда нечаянно ослабил локоть и круглая да потная голова пленника из его тисков чуть не выскользнула. Только тут Вика со своей все же разбитой губой опомнилась, вскочила, кинулась было к двери, но так же быстро вернулась, подхватила со стола главврача свою из темной тисненной кожи сумочку, сумочкой этой изо всех сил ударила полоумного по спине и, то ли будто бы увядая, то ли хромая, то ли просто вдруг разучившись ступать по линолеуму своими высокими каблуками, стремительно удалилась. – Ты не ж-ж-жилец! – продолжал хрипеть полоумный. – А если по хорошему? – уже совсем потерянно спросил Славик. – Пусти! Все равно отсюда ты не выйдешь! Ватник сраный! – отвечал полоумный. – Ах ты ж, тварь… – Славик своим подбородком поправил пол локтем кругляк нечеловеческой головы полоумного и шея его пленника наконец-то под его локтем хрустнула так, что у Славика самого в висках что-то затенькало и он сам уже не мог дышать. Двумя пальцами, чтобы и её не раздавить, Славик взялся за дверную ручку, повернул её, дверь приоткрыл, потом подхватил обмякшее тело за ремень, вытащил из кабинета к лестнице, чтобы, может быть, на главврача никто не подумал, вернулся, дверь закрыл и, – как каплища тяжеленной ртути, – вытек на улицу, достал мобильник, со свистом выдыхая слова из лопающегося от напряжения горла, сообщил матери: – Мамо, значит так… Кто будет меня спрашивать, скажи, что неизвестно куда я пропал… Но со мной все в порядке, так что не беспокойся… Я буду звонить … Наверно, она ему что-то в ответ кричала, но секунды четыре или пять подержал он мобильник у уха, на большее сил ему не хватило.
В этот же вечер к Татьяне домой приковыляла окулистка. Стала себя винить и рассказывать, как все было: – Я даже не стала по телефону тебе звонить…, я только тебе одной расскажу, чтобы не переживала…, и больше ж никому ни словечка… И главное, было бы из-за кого, а то ж из-за профурсетки этой… Но видела, видела я, как он вышел и в сторону, может, бывшей водонапорной башни направился… А Татьяна, обхвативши голову руками и выскрипывая свой какой-то песчаный, какой-то нестерпимо сухой и, наверно, колючий плач, вышагивала вокруг Любови Сергеевны. Потом ноги у Татьяны запутались и осела она на пол тяжело, как та старинная водонапорная башня, что недавно была в их городке обрушена во время доиюльских бомбежек. Любовь Сергеевна кому-то из поликлиничных врачей домой стала звонить, мол, зашла к Славику, чтобы кое о чем у него спросить, а его мать лежит на полу в бесчувствии, так что приезжайте что-то вколоть ей и в чувство привести… Потом своими коротенькими и толстенькими рученками накрыла она Татьяну одеялом, подушку ей подсунула под голову, стала ждать…
До начала августа Татьяна ни с кем не разговаривала. Людмила каждый день её проведывала, но Татьяна томилась даже и общением с ней. Может быть, ей казалось, что Славик вдруг позвонит, а она будет не одна. Славик же звонил редко. Но многие, в том числе и Людмила, уже знали, что сын Татьяны объявился где-то ближе к Донецку. И будто бы даже мелькнул он в новостях по российскому телевидению, и – уже с автоматом. А вскоре опять началась стрельба, но, слава Богу, почти без бомбежек. Володя Рубан зашел к Татьяне и сам заварил ей чай, а себе коньяку из остатков в своей, извлеченной из бокового кармана, фляги налил, торжественно сообщил, что скоро Славика они все увидят, что Славик ему сам сегодня звонил. Она к чаю не притронулась, подошла к окну и стояла, в окно глядя, пока Рубан не засобирался уходить. – Эх, Татьяна Васильевна, было бы кому вместо меня всех тут сшивать и штопать, не стал бы и я неизвестно чего дожидаться, вместе со Славочкой вот этими бы руками всю нашу жизнь начал бы с нуля, потому что если ничего у нас не получится, то какой смысл небо коптить? Она вроде бы как не расслышала его слов. – А от окна-то отойдите, Татьяна Васильевна, от окна отойдите… – смущенно стал настаивать Рубан. Но она не пошевелилась. – Ну, наши скоро вернутся, Слава домой придет, а вы тут… То есть, вы уж под пулю какую-нибудь глупейшую тут у окна не становитесь… – пояснил, наконец-то, Володя Рубан, и, как оказалось, она различила в его голосе даже и осторожненькую его тревогу. И к столу вернулась, тихо сказала: – Ты, Володя, не бойся, я не сошла с ума. Думала, что сердце лопнет, но все болячки у меня уже поусыхали, теперь уже будь, что будет... А ты посиди еще чуть-чуть, перескажи ж слово в слово всё, что Славик сегодня по телефону тебе говорил…
Дня через два Людмила прибежала и сообщила, что сколько-то ополченцев уже на своих машинах мимо её дома проехали в сторону администрации города. И Татьяна вместе с Людмилой медленно пошла по щербатой после всех бомбежек улице в сторону центра. А мобильник держала в руке, чтоб был наготове. Но никаких машин на главной площади они не увидели. Только человека три, два высоченных, а один покороче, стояли у входа в здание райадминистрации. Потом один от остальных отделился и почти бегом устремился в их сторону. – Дак это ж Славик и есть! – заверещала Людмила, как резанная. Но скорее на лося был похож, чем на пойманную щуку, этот бегущий им навстречу вояка. И уж совсем не похож он был на Славика. – Ты ж погляди, какой он теперь парняга! Может, теперь и женится твой Славик! – услышала Татьяна словно бы издали плачущий голос Людмилы. Но в ушах у неё гудело, ссохшуюся слюну было не проглотить. А спешивший домой Славик уже узнал их, зашагал помедленнеё, но когда у Татьяны ноги стали ватными, он успел добежать и её подхватить. – Оплямочки, да можно ли так переживать… Как не знаю кто, вечно ж она переживает! – гудел ей в ухо голос Славика, а Людмила продолжала плакать.
Дома Татьяна сначала как следует отхлестала Славика полотенцем, потом с ужасом поняла, что бронежилет и под горлом, и на плечах его, оказывается, не прикрывает, потом спохватилась, стала его кормить, потом он долго плескался под холодным душем, и – убежал же, пообещавши, что велено ему приступать к работе в поликлинике, что воевать он будет только на подхвате, если вдруг потребуется. "На подхвате… если потребуется…" – мысленно повторяла затем Татьяна эти слова, напряженно пытаясь понять, что они для её Славика значат. |
| |
|
| |||||||
